Какой штамп очеловечивает / прикладывает Бронте в третьей части романа? Думаю, что целых два: во-первых, обретение идеальных друзей-родственников-счастливой семьи и, разумеется, наследства; во-вторых, идеального пастыря, зовущего к жертве и увлекающего в подвиг. Первый нам понятен, известен и до сих пор эксплуатируется в литературе. Со вторым сложнее. Полагаю, что во времена Бронте штамп существовал и широко использовался, но нам по техническим причинам (Россия девятнадцатого века страна православная, а века двадцатого вообще атеистическая) почти что не знаком. Ну, разве можно фанатичных вальтерскоттовских реформаторов вспомнить, но сомневаюсь, чтобы Бронте вдохновлялась ими. Так что, скорее всего, многое в очеловечивании идеального героического проповедника до вполне реального Сент-Джона нам не понять.

С другой стороны, он и так колоритен. С его глубокой обидой, недовольством собой, выливающимся в недовольство кузиной, и желанием утвердить свое пошатнувшееся превосходство. А также попыткой припахать Джен к водружению знамени Правильной Веры над бескрайними просторами Индийского субконтинента.

Давайте еще раз внимательно взглянем на сложнохарактерного пастыря, игнорируя объяснения его поведения как со стороны Джен (она его любит, то есть предубеждена), так и авторства самого пастыря (он тоже себя любит и, следовательно, предубежден). Сент-Джон — человек вовсе не холодный, что бы он о себе ни говорил. Он черствый, эгоистичный, злопамятный, очень сдержанный, но на самом деле по-своему ничуть не менее страстный, чем кузина Джен. И когда страсти у кого-нибудь из них бушуют, наблюдать за этим очень интересно (хотя, разумеется, лучше делать это со стороны, Сара Рид и Эдвард Рочестер не дадут соврать).

читать дальшеИ вот Сент-Джон оказывается в ситуации, когда он не просто неправ. Он всю жизнь был неправ, так как не замечал своего долга, пока этот долг не оказался вдруг быстро и решительно погашен кем-то другим. Казалось бы, ну и езжай себе в Индию спокойно, раз теперь можно за Диану и Мэри не тревожиться. Но Сент-Джон, несмотря на все свои, скажем так, особенности личности, человек умный и к себе крайне требовательный. Может ли он, осознав, что столько лет был самоупоенно слеп к нуждам сестер, быть собой доволен? Вопрос, конечно, риторический.

На кого будет ужасно зол в подобной ситуации любой человек, а уж тем более черствый, эгоистичный, недобрый и страстный? На себя, конечно, сколько-то будет. Но, само собой, куда больше он обозлится на того, кто пришел, увидел, победил и, ни словом не укорив его, Сент-Джона, все решил. Да так, что не добавить, не примазаться и, конечно, не простить.

Джен всего этого не замечает от слова совсем. Она искренне считает, что а) никакой жертвы не приносила (и это правда, ей совершенно не свойственно жертвовать собой, ей просто доставляет удовольствие делать то, что она считает правильным), б) любой из трех Риверсов на ее месте сделал бы то же самое. Может быть, да; но, может быть, нет; и если Сент-Джон, заглянув в себя, понял, что он бы так не смог, это определенно добавило ему как обиды, так и злобы.

Отсюда его резкая перемена обращения с Джен. Он наказывает ее за то, в чем виноват сам, а она, на минуточку, совсем не виновата. Что же делать, по жизни это весьма распространенное явление. Конечно, несимпатичное, особенно для пастыря, но кто об этом будет знать, кроме Сент-Джона? А он никому не скажет. Только будет злиться на себя все больше и больше (а еще больше на Джен).

И вот этот страстный человек и его неправедный гнев оказываются под одной крышей с причиной оного гнева. Более того, Сент-Джон ежедневно сидит с причиной в одной комнате и «со странной сосредоточенностью» за ней наблюдает. Джен утверждает, что кузен смотрит на нее, Диану и Мэри попеременно. Но Диана (Мэри тоже, но от имени сестер всегда высказывается более экстравертная старшая) иного мнения: «...почему же его глаза все время следят за тобой?». Правда, она говорит это в конце мая, а период пристального наблюдения со стороны Сент-Джона — разгар зимы. Но в том же майском разговоре Диана решительно утверждает, что явление далеко не ново: «Мой брат... давно отличает тебя вниманием и интересом, каких никогда ни к кому не проявлял».

Ни к кому — это, между прочим, даже к Розамунде.

То есть Сент-Джон не просто тихо учит в своей нише хиндустани (причем, как он утверждает, «продвигаясь вперед, забывает основы», то есть не может достаточно сосредоточиться). Он смотрит на Джен, и в голове у него крутится все вышеописанное. Надеюсь, все помнят, какой при этом у него рождается и вызревает план, основательный, пошаговый и неплохо подбирающий концы.

У всех бронтевских героев, заметьте, регулярно рождаются какие-нибудь планы, от которых хочется не то чаю с коньяком, не то послать матом.

Суть плана в следующем. Джен следует (ради ее же блага, ибо ради спасения души) постепенно приучить к мысли о работе в Индии, а затем, отбывая в эту Индию, забрать с собой. Средства приучения понятны: ни о какой легкости и душевности общения, тем более обмене шутками, речь больше не идет. Только хардкор серьезные занятия с серьезным лицом. Сент-Джон однозначно главный и вообще рулевой. Джен скромно следует за ним, потупив глаза. И так, как говаривал протопоп Аввакум, до самыя до смерти.

И все бы хорошо, Джен попадает под «власть леденящих чар» и только что не дышит исключительно как дозволит великий кузен. Но в своем плане Сент-Джон, надменно отрицающий важность «человеческих привязанностей и симпатий», забыл очень важную вещь: себя.

Ну смотрите. Вот он, страстный, злопамятный, обидчивый и непрощающий, что-то около месяца сидит каждый день над своим хиндустани и то и дело смотрит на Джен, испытывая все, что он испытывает. Как ни назови его чувство, оно сильное и неотступное. И постепенно все приходит к тому, что я бы осторожно назвала фиксацией пастыря на Джен.

Причем это замечают любящие и внимательные сестры. Диана однажды под настроение не то проверяет чувства предполагаемых влюбленных, не то слегка подталкивает их друг к другу, не то восстанавливает справедливость.

«Как-то вечером, когда настало время сна, я и его сестры подошли к нему пожелать спокойной ночи. По обыкновению их он поцеловал, а мне по обыкновению пожал руку. Диана была в проказливом настроении... и вдруг воскликнула:

— Сент-Джон! Ты назвал Джейн своей третьей сестрой, а обходишься с ней иначе. Тебе следует поцеловать и ее.

И она подтолкнула меня к нему».

Видимо, не только Джен, но и тонко чувствующим Диане с Мэри неприятны «словно бы незначительные, но обескураживающие различия», которые делает между ними брат.

«...его глаза испытующе уставились в мои, и он меня поцеловал. Ни мраморных, ни льдистых поцелуев не существует, не то я сказала бы, что поцелуй моего кузена... был именно мраморным или льдистым, однако бывают испытующие поцелуи, и его поцелуй был именно испытующим. Поцеловав меня, Сент-Джон посмотрел, каким оказался результат».

Результат действительно любопытный. Джен, которая, по словам преподобного, «выглядит неглупой, но совсем лишена красоты», не должна, в отличие от прекрасной Розамунды, вызывать у него «плотской лихорадки». Но сам-то прекрасный он, чье «лицо просто приковывало взгляд» и «было сама гармония», возможно, кроме трепета, уважения и покорности, вызывает у нее совсем не сестринские чувства?

Другими словами, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли он? Даже высокомерные и самовлюбленные люди играют в эти небезопасные для них самих игры.

Что касается чувств Джен, то она, конечно, «все больше хотела угождать ему [Сент-Джону]. Однако ради этого, как я с каждым днем убеждалась все больше, мне необходимо было отречься от половины моей натуры, задушить половину моих способностей... подчинение ему давило меня как тяжкий гнет». На таком фундаменте любовь, хоть к неземному красавцу, хоть к жгучему секси, растет плохо. А если что и вырастет, оно никогда не бывает нормальным и всегда слегка стокгольмский синдром: «...если мне придется стать его женой, по-моему, не исключено, что у меня возникнет невольная, неообычная, мучительная любовь к нему... И вот тогда мой жребий стал бы невыразимо тяжким! ...если бы я выдала свою любовь, он бы заставил меня почувствовать, насколько она не нужна ему и как мало прилична мне».

Так что признаки любви дурнушки-Джен к себе-Аполлону Сент-Джону приходится искать с лупой при софитах и не находить. Впрочем, он вполне удовлетворен «серьезностью и покорностью, с которой я терпела эту церемонию» вечернего поцелуя. Главное — доминировать, остальное приложится.

Что до чувств мистера Риверса, то прибавьте к постоянному гневу на то, что Джен лучше, чем он и ежедневному многочасовому («с утра до вечера») совместному изучению хиндустани неизменно высокую оценку личности и способностей Джен («ты кротка, трудолюбива, бескорыстна, верна, постоянна и мужественна, очень добра и очень героична»).

А также, и это важно, тщательное отслеживание Сент-Джоном попыток кузины что-нибудь узнать о любимом.

Так-то он, в отличие от сестер, в курсе, кому принадлежит сердце Джен, еще с шестого ноября. Наследство ей глубоко фиолетово, а вот что с мистером Рочестером, не знаете ли вы что-то о мистере Рочестере? Но вот в последний день мая вышедший из себя Сент-Джон выдает очень любопытное заявление: «Мне известно, к чему тяготеет твое сердце, чего оно ищет. Интерес, который владеет тобой, противозаконен и кощунственен. Тебе давно следовало подавить его, и ты должна стыдиться упоминать о нем. Ты ведь думаешь о мистере Рочестере?.. Ты намерена увидеться с мистером Рочестером?»

А почему, собственно, он считает, что Джен не подавила постыдный, кощунственный и противозаконный (интересно, на статью потянет?) интерес к мистеру Рочестеру? Она ему ничего не говорила. Это Сент-Джон с ней откровенничал, а Джен с ним — нет.

Правда, способ узнать о тяготениях сердца кузины у преподобного есть. Для этого ему следует всего-то отследить, кому она пишет. Тогда да, один из адресатов, если немножко подумать и навести справки, говорит сам за себя.

О том, что и кому Джен пишет, пытаясь добыть сведения о мистере Рочестере, она подробно рассказывает сама. Попыток три. Первое письмо — мистеру Бригсу в период их «деловой переписки». Бесспорно, она спрашивает, «не известно ли ему чего-либо о том, где сейчас мистер Рочестер и здоров ли он», в первом же письме в Лондон. По логике, это сразу после сообщения Сент-Джона о наследстве. То есть на следующий день после шестого ноября. Живет Джен в это время в своем домике, отдельно от Сент-Джона, и вряд ли он при написании письма присутствует.

Мистер Бригс отвечает, что ничего не знает. Ожидаемо. Тогда Джен пишет непосредственно миссис Фэрфакс в Торнфильд, «умоляя ее сообщить мне новости» об Эдварде. Вряд ли после получения ответа от юриста проходит много времени. И это опять-таки период раздельного проживания кузенов. Стоять за ее плечом и случайно увидеть, кому адресовано письмо, Сент-Джон никак не может.

Проходят «две недели, не принеся ответа». Джен пишет вновь — «ведь первое мое письмо могло пропасть на почте». Это самый конец ноября или начало декабря. Ну или если отсчитывать полгода тщетного ожидания ответа от мая, когда Джен об этом пишет, то самая поздняя дата — конец декабря, сразу после переезда в Мур-Хаус перед радостными рождественскими праздниками.

То есть второе письмо миссис Фэрфакс написано скорее всего в учительском домике. Или это время подготовки к Рождеству, когда Сент-Джона в Мур-Хаус Джен попросила не соваться, пока не закончит приготовления. Чисто теоретически это могут быть первые недели совместной жизни в Мур-Хаусе, где Сент-Джон может увидеть, кому Джен пишет. Хотя вряд ли Джен тянет с письмом до конца праздников. Косвенное подтверждение — ее прекрасное настроение в дни генеральной уборки, а ведь после написания второго письма в Торнфильд она как раз утверждает, что «надежда опять воскресла, она опять сияла мне».

Как ни кинь, а Большой Брат устроил слежку за тем, куда пишет кузина. Для понимания ситуации он должен был также выяснить, кто такая миссис Фэрфакс. Так-то уважаемый в своем приходе священник легко может выяснить, кому пишет школьная учительница, надо лишь договориться на почте. Ну или регулярно заходить и осведомляться.

Уж не думаю, что Сент-Джон опустился бы до того, чтобы вскрыть письмо Джен или перехватить письмо миссис Фэрфакс, если бы та все же ответила. Технически возможность есть, но зачем? Он и так в курсе, что Джен нетерпеливо ждет ответа, видит, как гаснут ее надежды («не пришло ни строчки, ни слова»), как она к весне приобретает «больной вид» («моя надежда умерла, и вот тогда у меня стало по-настоящему черно на душе»). Между прочим, Сент-Джон препятствует поездке Джен на море, предложенной проницательной Дианой с ее деятельной добротой: «Он сказал, что мне нужны не пустые развлечения, но серьезные занятия». Ну да, ведь Джен девица крепкой конституции, может в горящих избах останавливать коней хоть каждые полчаса. Да и какое значение имеет телесное здоровье, когда добыча может из рук ускольнуть, то есть, простите, речь идет о спасении души.

Я вам больше скажу: когда душа страдает, человек уязвим, и самое время это использовать. Что и происходит.

«Однажды я приступила к занятиям очень расстроенная... Утром Ханна сказала мне, что пришло письмо на мое имя, а когда я сбежала за ним вниз, почти в полной уверенности, что наконец-то получу столь долгожданные вести, то нашла лишь несколько строк от мистера Бригса, касавшиеся не слишком важного дела. Такой удар вызвал у меня слезы... Сент-Джон не выразил никакого удивления и не спросил о причине».

Зачем спрашивать, он наверняка успел проверить, от кого письмо, и оценил ситуацию. Пора. Сердце разбито, надежды утрачены, Джен как никогда уязвима для психологической обработки. Пунктуальный пастырь дает ей время проглотить слезы, заставляет закончить урок хиндустани («Подавив рыдания... я сумела прочесть то, что от меня требовалось») и отдает приказание сопровождать его на прогулку, дабы мог он в уединении на природе отдать приказание сопровождать его в Индию.

Как водится, перед тем, как заговорить, Сент-Джон некоторое время (на сей раз полчаса) готовится к выступлению в молчании. Тронную речь с последующими дебатами он явно репетировал давно и упорно («я поняла, что он приготовился к длительному, трудному спору и запасся терпением, чтобы довести его до конца, твердо решив, что концом будет его победа»).

И ведь хорошо подготовился, качественно. Так вот читаешь и соглашаешься, что его проповеди действительно должны были производить сильное впечатление. Конечно, отдельные места в наше время не только победившего, но и перегнувшего феминизма вызывают раздражение («Бог и природа... одарили тебя не внешней красотой, а достоинствами духа. Ты создана не для любви, а для труда. Женой миссионера ты должна стать и станешь. Ты будешь моей женой, я беру тебя: не ради себя, но для служения моему Владыке»), да и тогда, думаю, царапали. Но в целом все по делу, аргументы подобраны и выстроены, пастырь блистает красноречием и довольно убедителен. Не зря Джен, вместо того, чтобы послать кузена густым ельником, берет четверть часа подумать, и не зря она — с важной оговоркой, но все же — соглашается.

«Вопрос для меня совершенно ясен. Покинув Англию, я покину любимую, но опустевшую страну, мистера Рочестера здесь нет, да если бы и не так, что в этом мне — и сейчас, и когда-либо? Я должна жить без него, и нет ничего более нелепого, более слабого, чем существовать ото дня ко дню будто в ожидании невероятного изменения в обстоятельствах, которое могло бы воссоединить меня с ним. Разумеется (как однажды сказал Сент-Джон), мне следует найти другой интерес в жизни, чтобы возместить потерянное, и разве... не эта благородная деятельность, не ее правдивые плоды лучше всего заполнят пустоту, оставшуюся после того, как любовь была вырвана с корнями и надежды уничтожены?»

Есть только одно «но». «Смогу ли я принять от него обручальное кольцо, стерпеть все положенные формы любви (которые, без малейшего сомнения, будут скрупулезно соблюдаться) [это Бронте, как всегда, в рамках приличия, но с полным бесстрашием — о сексе], зная, что его душа остается холодно безучастной? Смогу ли я стерпеть мысль о том, что каждое его ласковое слово — это жертва, приносимая во имя принципа?».

Ну, насчет холодной безучастности души кузена Джен, положим, сильно ошибается. Потому что стоит ей заявить, что в Индию-то она поедет, а вот замуж не пойдет, и внезапно оказывается, что поездка в Индию и брак с Сент-Джоном не просто взаимосвязаны, они неразрывны. И даже являются святым делом, причем «говорить и думать о нем без почтения граничит с кощунством».

Ого.

Почему-то из речей Сент-Джона пропадают и вдохновенность, и связность, и по-своему убедительная аргументация. Джен должна выйти за него замуж, потому что:

- она должна («либо наш союз будет скреплен священными узами брака, либо он невозможен»),

— она должна (ибо обязана подчинить «все соображения единому долгу... Для этого тебе необходим сподвижник, и не брат — эти узы слишком непрочны, — но муж»),

— она должна («сколь увеличит твои и мои усилия наше физическое и духовное единение в браке, единственном союзе, который придает характер постоянства судьбам и предназначениям людей»).

Это теперь у нас называется аргументы. Как-то совсем не смешно. Особенно на фоне эмоциональных реакций, которые то и дело выдает Сент-Джон. Ну например:

«— ...я считаю тебя братом, ты меня — сестрой, пусть так и останется.

— Невозможно, нет, невозможно! — возразил он резко и бесповоротно. — Ничего не получится. Но вспомни, ты же сказала, что поедешь со мной в Индию, ты это сказала!»

Или вот еще прекрасный довод — как Сент-Джон велик и значителен и какая дура Джен, что не пользуется моментом и не несется к ним к венцу:

«— Вновь я повторяю тебе, что предлагаю тебе брак не с ничтожным индивидом, всего лишь человеком с мелкими суетными эгоистическими желаниями, но с миссионером».

Куда уж нам, обычным суетным мелким эгоистам, против Сент-Джона, который мало того что безупречен, он практически посол Бога на земле. А может быть, даже и сам Бог.

«— Я отдам миссионеру все мои силы, ему требуются только они! Но себя — нет... Ему они не нужны, и я оставлю их себе.

— Этого ты не можешь, не должна! Ты полагаешь, Богу достаточно лишь половины? И он примет жертву с изъянами? Я солдат Бога и призываю тебя под его знамя. И не могу принять от Его имени неполную клятву. Ты должна предаться ему всецело.

— О! Я отдам свое сердце Богу, — сказала я. — Ведь тебе оно не нужно».

Следите за руками. Если Джен едет в Индию, но не выходит замуж за Сент-Джона, недоволен лично Господь, ибо получил лишь половину. А преподобный наш в уподоблении себя понятно кому не охуел в атаке, нет?

Дальше неотразимость убедительности все возрастает. «Стать моей половиной ты должна, — ответил он неумолимо, — иначе все это пустые слова. Как могу я, мужчина, еще не достигший тридцати лет, взять с собой в Индию девятнадцатилетнюю девушку, если она не связана со мной узами брока? Как сможем мы все время быть вместе, иногда в безлюдии, иногда среди диких племен, не будучи женаты?»

Вот очень много дела диким племенам, не говоря о безлюдии, до наличия брачного свидетельства у приезжего миссионера и его помощницы. Но тут уж как: вся логика Сент-Джона сводится к тому, что надо делать, как он сказал, потому что он умный. Кстати, бабы — дуры.

«— Ну а что до остального, то пусть ум у тебя энергичный, мужской, однако сердце женское и... Короче говоря, это бессмысленно.

— Вовсе нет, — заявила я с некоторым пренебрежением. — У меня женское сердце, но тебя оно не касается. Тебе я предлагаю товарищескую верность, солдатскую взаимную поддержку, преданность, братство, если хочешь. Уважение и покорность послушника своему наставнику, больше ничего, можешь не опасаться».

Что-то мне все больше кажется, что у Сент-Джона вдруг становится плохо с головушкой — настолько, что он утрачивает способность объяснять. Или же, и это куда более вероятно, он попросту не в состоянии произнести вслух нечто, объясняющее его настойчивость. Поэтому талдычит одно и то же по кругу: так надо, потому что надо так.

«Именно это мне и нужно. Все препятствия должны быть сметены. Джейн, ты не пожалеешь, если станешь моей женой, можешь не сомневаться. Но пожениться мы должны. Должны! Повторяю: другого выхода нет, и, без сомнения, в браке придет и любовь, которая сделает этот союз праведным даже в твоих глазах».

Ну и превосходный по силе мысли финал: «Я буду отсутствовать две недели. Употреби это время, чтобы обдумать мое предложение, и не забывай, что, отвергнув его, ты откажешь не мне, а Богу».

Во как.

Но почему же Сент-Джону так яростно необходим именно брак с Джен? Сразу вспоминаются все вышеописанные подозрения насчет его сильных чувств и фиксации на Джен. А если добавить к этому страстную натуру мистера Риверса и его явную сексуальную неудовлетворенность... Менее явна, но вполне ощутима также ревность к мистеру Рочестеру («она любит не меня!!!»). И, наконец, такой важный для многих мужчин момент: чем дольше преследование и чем сложнее охота, тем желаннее добыча. Джен, которую Сент-Джон полгода преследует, подчиняет, ломает — и никак не может победить, — бесспорно, добыча высшего класса.

Какая там Розамунда, он давно о ней забыл (даже обидно за нее, право). У него неутолимая жажда, мощное увлечение и навязчивая потребность по отношению к совсем иной женщине.

Я не назову то, что он чувствует к Джен, любовью, потому что оно ею не является. И ненавистью не является тоже. И завистью. И одержимостью, а уж тем более похотью. Но чувство, которое буквально пожирает Сент-Джона, есть густой замес любви, ненависти, одержимости, зависти с отчетливой добавкой похоти. Парня не без помощи сперматотоксикоза заклинило, зашкалило и зашкварило по самое не могу. Куда уж дальше, если он в запале путает себя с Богом, а то, что положено Господу, путает с тем, чего хочет для себя.

Очень хорошо, просто превосходно, что Джен не понимает происходящего и может относиться к кузену более-менее по-прежнему: «пусть я не любила его, но питала к нему самую теплую дружбу». Не знаю, как бы она смогла перенести демонстрацию пылающего и чадящего подполья Сент-Джона без ущерба для психики.

Сестры тоже не понимают, и тоже по-своему, по-женски. «Вечером, поцеловав сестер, он не счел нужным даже пожать мне руку и молча покинул комнату. Меня больно ранила такая подчеркнутая забывчивость... настолько ранила, что мне на глаза навернулись слезы.

— Вижу, Джейн, вы с Сент-Джоном поссорились во время вашей прогулки по верескам, — сказала Диана. — Но пойди за ним. Он медлит в коридоре, дожидаясь тебя, и хочет помириться».

Диана хорошая и добрая девочка. Она видит, что между Джен и ее братом что-то происходит, что-то настолько сложное, что несколько позже она решится на откровенный разговор. «Я бы хотела, чтобы он полюбил тебя, Джейн... почему же его глаза все время следят за тобой? Почему он проводит столько времени наедине с тобой и почти не отпускает от себя? Мы с Мэри обе заключили, что он хочет жениться на тебе».

Она полагает, что вечерняя выходка Сент-Джона — всего лишь следствие размолвки влюбленных, видит слезы Джен и спешит ее утешить — он тебя ждет, пойди помирись. Но Сент-Джон ждет Джен совсем не для примирения. Это мстительная злоба подростка, до уровня которого опустился вроде бы вполне вменяемый взрослый человек.

«Я побежала за ним. Он стоял у лестницы.

— Спокойной ночи, Сент-Джон, — сказала я.

— Спокойной ночи, Джейн, — ответил он невозмутимо.

— Так пожмем друг другу руки, — добавила я.

Как холодно и небрежно прикоснулся он к моим пальцам! Его глубоко задело случившееся днем. Сердечность не могла растопить его льда, а слезы — растрогать. Радостное примирение с ним было невозможно — ни ободряющей улыбки, ни ласкового слова. Тем не менее христианин хранил терпение и безмятежность духа, и когда я спросила, прощает ли он меня, он ответил, что не имеет привычки затаивать досаду и что ему нечего прощать, так как он не был обижен.

Ответив так, он поднялся по лестнице. Я бы предпочла, чтобы он меня ударил».

Ни в какой Кембридж он, разумеется, наутро не уезжает, не имея на то сил, а остается на неделю мстить непокорной кузине за то, что сам себе делает больно. Джен видит по его лицу, как он мучается, но считает: это из-за ее слов о том, что она презирает как предлагаемое им «фальшивое чувство», так и его самого. «...я видела... что мои слова горят в воздухе между мной и им. О чем бы я ни говорила, он слышал их в моем голосе, и эхо их отзывалось в каждом ответе мне».

Она тоже хорошая и добрая девочка.

«Мое раскаяние не встречало ответа. И хотя не раз мои быстро капающие слезы испещряли страницы, над которыми мы наклонялись вместе, они никак его не трогали, будто сердце у него и правда было каменным или железным». Нет, почему, трогали, но в другом смысле. Он искренне рад, что мучается не в одиночестве.

«С сестрами же он был чуть ласковее обычного, словно опасался, что одной холодности мало, чтобы показать мне, какой отверженной я стала, а потому прибегал к контрасту. И я убеждена, что поступал он так не по злобе, а из принципа».

Сент-Джон, конечно, в плане душевных движений, что своих, что чужих, тот еще дуб болконский, но все же: на что он надеется, ведя себя подобным образом? Что Джен устыдится, прибежит и скажет — возьми меня в жены, только не сердись? Сложно сказать. В любом случае она обязана прийти и заговорить первая, а там уж он как-нибудь даст ей понять, что она виновата, но он по-прежнему готов простить и жениться.

Правда, когда она все же приходит первая, все снова не по плану. Сент-Джон белеет от гнева трижды: когда Джен говорит, что он ее убьет своим отношением после свадьбы, если уж сейчас убивает; когда заявляет, что с ним бесполезно мириться, он стал ее вечным врагом; и наконец, когда откровенно говорит, что он несет бред насчет «я дал тебе неопровержимые доказательства, что либо мы женимся, либо мы женимся».

«Ты говоришь вздор. Делаешь вид, будто возмущен тем, что я сказала. Но ведь это не так. Столь умный человек, как ты, не может быть столь туп или столь самодоволен, чтобы истолковать мои слова превратно. Я повторяю: я буду твоей помощницей, если ты пожелаешь, но женой — никогда».

Полагаю, Сент-Джон презирает себя за чувство к Джен не менее яростно, чем презирал себя за чувство к Розамунде. Но тут все куда гуще и накаленнее, чем тогдашняя «плотская лихорадка». И если от мисс Оливер он отказался, помучился и забыл, то отказаться от Джен, о ужас, не выходит.

В общем-то он жарится на медленном огне, и его можно было бы и пожалеть, не будь он таким высокомерным ослом. Джен не замечает всей глубины страданий запутавшегося кузена, а вот Диана, похоже, видит больше.

«— Но почему ты полагаешь, что он тебя не любит, Джейн?

— Слышала бы ты, что он говорил об этом! Вновь и вновь втолковывал мне, что ищет супругу не для себя, а во имя своей миссии. Он прямо сказал мне, что я создана для труда. А не для любви. Вероятно, так оно и есть. Но, по-моему, раз я не создана для любви, из этого следует, что я не создана и для брака. Ди, ведь недопустимо оказаться на всю жизнь связанной с человеком, который видит в тебе лишь полезное орудие».

Мой брат — идиот, должно быть, думает очень расстроенная Диана. «И тем не менее Сент-Джон — хороший человек», осторожно произносит она. Что же делать, она любит и брата, и кузину, боится потерять обоих и хочет, чтобы оба были счастливы. Может быть, все-таки можно сделать так, чтобы Сент-Джон женился на Джен, но не она уехала бы в Индию навстречу скорой смерти, а он остался в Англии и жил долго и счастливо рядом с любящими сестрами?

Правда, Диана четко понимает и то, что Джен заслуживает счастливой жизни, а не счастливой смерти. И ради такого сокровища, как Джен, Сент-Джон мог бы малость и прикрутить аппетиты. Правда, толку-то, что она понимает. С Джен они и так сходятся во мнениях. А брат закусил удила.

Между тем у Сент-Джона есть еще последний козырь в рукаве. Не ломать через колено, не заставлять, не приводить аргументы, но вдохновить, ободрить и попросить нежно и ласково. К последнему своему выступлению он наверняка готовился всю неделю. Тут уж все или ничего, можно и против собственной натуры пойти.

И ведь как хорошо выполнено. «Я могла противостоять гневу Сент-Джона, его доброта превращала меня в гибкий тростник». «Мои отказы были забыты, страхи побеждены, сопротивление подавлено... казалось, что ради спасения и блаженства там все, что здесь, следовало без колебаний принести в жертву».

Опасный момент.

«Я теперь почти так же покорилась ему, как однажды по-иному покорилась другому. И оба раза я была дурочкой. Уступить тогда — значило бы предать нравственные начала, уступить сейчас — значило предать собственную волю. Так я думаю в этот час, когда оглядываюсь на эту критическую минуту сквозь даль времени, все ставящего на свои места. В тот миг я не сознавала своей глупости».

Что поделать, люди всего лишь люди, и Джен тоже всего лишь человек. Не обратись она к Тем, Кто Свыше, ей бы не выстоять. Но, по счастью, она знает, кого спросить.

«...я искренне, глубоко, горячо жаждала поступить правильно — и только этого. «Покажи! Покажи мне путь!» — мысленно молила я небеса».

Как мы знаем, небеса откликаются ей, и не в первый раз, но теперь как никогда ясно.

«Настал мой миг одержать верх. Мои силы вступили в бой, и я бесстрашно велела ему [Сент-Джону] ни о чем меня не спрашивать и ничего не говорить. я потребовала, чтобы он ушел: я должна остаться одна. Непременно! Он сразу подчинился. Когда хватает силы приказать, нельзя не подчиниться». Она стряхнула наваждение и поняла, как поступить, «обретя мужество, узрев свет. Теперь надо было лишь дождаться утра».

Спит ли в эту ночь Сент-Джон? Скорее всего, нет. Постучать к Джен перед отъездом он не решается, только пишет ей записку, обещая «молиться о тебе ежечасно» и подписывается «твой Сент-Джон».

Больше он ее никогда не увидит, и воля ваша, но вот теперь, когда он проиграл окончательно и не сможет уволочь Джен на смерть, мне его жаль. Впрочем, ему, во-первых, полезно, а во-вторых, кто ж ему, ослу, виноват. Сам зашел слишком далеко. Так что да, Тем, Кто Сверху пришлось вразумлять его по-взрослому.

А ведь, казалось, счастье было так возможно, так близко. Согласилась девушка ехать с тобой помощницей, — радуйся, вместо того, чтобы надуваться от злости. Если будешь там, в Индии, ее любить, если докажешь ей, что станешь хорошим и любящим мужем, так протестантские священники и в Индии венчают. Изменись, кретин, и она сможет тебя полюбить, не той мучительной любовью, которой разумно опасается, но нормальной, человеческой. А Индия большая, и климат в ней разный, если хотеть не убить жену, а сохранить жену, можно найти такой, чтобы Джен подходил.

Все могло бы быть. Если не отшвыривать подаренную возможность с воплем, что тебе мало, тебе надо немедленно в брак и в койку, и вообще, ты Бог, а Бог — ты. Ну, знаешь, должно быть, сказали Те, Кто Сверху, с глубоким вздохом расчехляя бензопилу. Сам запутался, своими руками лишил себя первой и последней возможности избавиться от вечного одиночества и обрести счастье с единственной женщиной, с которой оно могло случиться. Что ж, будем работать с тем, что осталось. А ты, дорогая, езжай к Эдварду спокойно. В Мур-Хаусе, как в Торнфильде, ты сделала все, что могла. Дальше не твоя часть работы.

Как всегда, Те, Кто Сверху правы.

Как только спадает наваждение, Джен немедленно становится собой и первым делом принимает совершенно логичное решение: «Письма остались без ответа, надо самой поискать этот ответ». Она встает с зарей, собирается и в «начале пятого» уже ждет почтовую карету возле Уайткросса. Только теперь можно понять, до какой степени она была порабощена Сент-Джоном психологически. Потому что так-то она совершенно от него независима.

Могла ли Джен не допустить подчинения Сент-Джону? Разумеется. Рядом Диана, которую брат «своей волей не поработил: по-своему его воля была столь же сильной». Впрочем, как мы помним, в поединке сил и воль Сент-Джон в конце концов проигрывает Джен с разгромным счетом. Не без подсуживания Тех, Кто Сверху, но они всего лишь разок подсказали, а так Джен никак нельзя счесть менее сильной, волевой и свободной, чем кузина.

Заморочка скорее в особенностях натуры.

«Имея дело с жесткими волевыми натурами, противоположными моей собственной, я никогда не умела найти золотой середины между полной покорностью и решительным бунтом. Я оставалась покорной до последней секунды, чтобы тогда взбунтоваться порой с бурностью вулканического взрыва».

Это, как бы помягче, не самая выигрышная жизненная стратегия. Но вот такова Джен по природе. Она тоже человек, у нее тоже есть недостатки.

В их с Сент-Джоном схватке кузен выглядит некрасиво, а иногда почти что палачом. Но тут важно понимать, что, как обычно, нет палача без жертвы. В том, что все вышло, как оно вышло, вина не только Сент-Джона, но и самой Джен. Можно было с самого начала поставить пастыря на место. Если бы Джен была другим человеком, разумеется.

Точно так же она в принципе могла не доводить себя до того, чтобы на душе стало совсем черно, а Диана кинулась предлагать поездку на море. Казалось бы, что сложного — собраться, сесть в карету и, доехав до Торнфильда, узнать, что там происходит. Финансовая свобода есть, а значит, есть и сколько угодно возможностей. Однако все это опять же из серии «если бы Джен была другим человеком». А также — если бы она не была всю жизнь бедна или хотя бы успела свои новые возможности осознать и к ним привыкнуть.

Так, но почему же Те, Кто Сверху позволяют Сент-Джону держать Джен только что не в рабстве, во всяком случае, в подавленном умонастроении, в котором она не видит, как быстро и просто решить свою проблему?

Ну, во-первых, это нужно для Сент-Джона. Если спецназ вызван, так пусть ситуация дойдет до того, чтобы он, как ружье на сцене, начал стрелять.

А во-вторых, будь Сент-Джон не просто «и хорошим, и великим» (Джен), но еще и нормальным человеком, и умей Джен отбиться от него как кузины, не найти бы ей с Эдвардом счастья.

Вот возвращается она в Торнфильд. «И еще не решив, что следует делать, я очутилась на дороге, ведущей через» те самые «луга, через которые я бежала... в то утро, когда покинула Торнфилд». Хотя здравый смысл настаивает, чтобы она никуда не ходила и навела справки в гостинице. Но побоку здравый смысл, который вообще-то прав. «Как быстро я шла! А иногда и пускалась бегом. Как жаждала поскорее увидеть такой знакомый парк! Какие чувства охватили меня, когда я узнала деревья и луг и холм между ними!»

А что она собирается делать в Торнфильде, где, может быть, и нет Эдварда, а если есть, то с женой?

Да в общем повести себя как свободная независимая женщина.

«Если бы мне было дано его увидеть! На один миг! Но, конечно же, я не окажусь настолько безумной, чтобы кинуться к нему? Не знаю... я ни в чем не уверена. А если не удержусь — что тогда? Бог да благословит его! Что тогда? Кому будет плохо, если я вновь пригублю жизнь, которую подарит мне его взгляд?»

Собственно, именно потому ее удерживают подальше от Торнфильда столько времени. Это раньше Джен, по выражению Эдварда, «без друзей, сирая и безутешная», оказалась бы в полной зависимости от него на белой вилле на Лазурном берегу, и закончилось бы это катастрофой. А теперь она с деньгами, с друзьями, у нее есть независимость и в случае чего тыл и поддержка. Ну, уедут они на Лазурный берег невенчанными, и что? Ну взбрендит там Эдвард на тему «ты вообще мне не жена», и дальше? Накрасила губки, взяла сумочку — и уже Эдвард будет бегать за ней по Европе и валяться в ногах, только вернись. Я же говорю, взгляды Бронте на секс вообще и сохранение невинности в частности — это очень свободные взгляды. Только при этом разумные, в отличие от многих современных перегибов. Ты можешь взять от жизни все, что хочешь, но сначала подумай хорошо и честно пойми, какую именно цену ты за это заплатишь. И никогда не плати больше, чем тебе позволяет чувство собственного достоинства.

Но будет ли полезно Эдварду, если он получит Джен назад, не сделав выводов, ради которых Те, Кто Сверху все и затеяли? Безусловно, нет.

А потому Джен приходится заниматься хиндустани с Сент-Джоном, пока Эдвард отчаивается, гневается и бунтует, хотя давно бы уже мог включить голову и смириться. Впрочем, Джен не привыкать мучиться, пока Эдвард тупит, чоуж.

Отмотаем пленку назад. Обнаружив побег Джен, Эдвард начинает метаться — хотя, конечно, поздняк метаться, но его понять можно. Как мы знаем из рассказа хозяина гостиницы с гордым именем «Герб Рочестеров», Эдвард разыскивал Джен «так, будто у него ничего дороже на свете нет» (что правда), «да все впустую. Ну он и осатанел, прямо осатанел из-за этого своего разочарования... как он ее потерял, к нему просто подойти нельзя было. И он совсем один остался. Миссис Фэрфакс, экономку, отослал куда-то к ее родне... Мисс Адель, свою воспитанницу, отправил в пансион. Порвал знакомство со всеми соседями и заперся в доме будто отшельник... Он за порог дома не выходил. Только по ночам бродил по двору и по саду что твое привидение, будто рассудка лишился». Эдварда можно понять и даже ему сочувствовать, но нельзя не видеть, что от правильных выводов и тем более перемен в себе он по-прежнему далек. У него по-прежнему виноваты все (по некоторым признакам, даже сбежавшая Джен), а он один в белой шляпе и неправедно терзаемый всеми, включая Тех, Кто Свыше (как же типа романтическому герою и без элементов богоборчества, подумайте сами). Это резко не то настроение, которое способствует развязыванию кармических узлов.

Ну и не знаю, как вам, а мне очередная истерика Эдварда напоминает поведение Сент-Джона после того, как преподобный вдруг осознал, что Джен за него позаботилась о сестрах и вообще сделалась опорой семьи. Это не они (мистер Рочестер и мистер Риверс) виноваты. Это все жестокая судьба, обстотельства и, разумеется, чересчур инициативная / принципиальная Джен.

Вот страстное признание Эдварда Джен после ее возвращения, когда они, обнявшись, сидят на лугу. «Жестокая, жестокая беглянка! Ах, Джейн, что я пережил, когда обнаружил, что ты покинула Тернфилд, что тебя нигде нет, а осмотрев твою комнату, понял, что ты не взяла с собой денег и ничего ценного, что могла бы продать! Подаренное мной жемчужное ожерелье покоилось в своем футляре, твой багаж стоял упакованный для свадебного путешествия, по-прежнему запертый и перевязанный ремнями. Что будет с моей любимой? — спрашивал я себя, — без денег, без крова над головой?»

Отметим редкое мастерство Бронте в обращении с интонацией. Когда это читаешь, Эдварда очень жаль. Но если представить себе, как он с яростным испугом и обвинением в адрес небес (и Джен тоже — это же она жестокая) вопит все это наутро после побега, начинаешь понимать, зачем потребовалась Тем, Кто Сверху бензопила.

Нельзя сказать, что Эдвард прямо ничего не понял. Но он совершенно не в состоянии согласиться с тем, что главный виноватый в ситуации — он сам (прямо как Сент-Джон). Так что он озлобился, всех разогнал, остался в гордом страдании и, вестимо, страдает и богоборствует. «Я в моем угрюмом бунтарстве почти проклял Его волю; вместо того чтобы склониться перед Его решением, я восстал на него».

Да, бензопила — это жесткое решение. Но как-то воспитывать дурака ведь надо? Не бросишь же его вот так на полпути. Джен запустила процесс своим появлением. Ее бегство было последним совершенно не китайским предупреждением. Дальше все только всерьез, если по-хорошему объект понять не способен.

Собственно, когда дело доходит, так сказать, до бензопилы, все истерики и эгоизм Эдварда сразу куда-то улетучиваются, и мужик просто герой и молодец. «... все уже пылало и наверху, и внизу, а он поднялся на верхний этаж, разбудил всех слуг и самолично помог им спуститься, а потом вернулся, чтобы забрать сумасшедшую жену из ее комнаты». Не совсем понятно, где Грейс Пул. Естественно, она снова напилась на рабочем месте, но дальше-то? Видимо, оказывается в числе тех, кого Эдвард будит и самолично помогает спуститься. В любом случае, никто не погиб, и за это мистеру Рочестеру честь и хвала.

А еще больше — за то, что он до последнего пытается спасти Берту.

«Но тут ему крикнули, что она на крыше. Стояла там, руками над зубцами парапета размахивала и так вопила, что ее за милю было слыхать. Я ее своими глазами видел и своими ушами слышал. Такая крупная женщина и с длинными черными волосами — мы видели в свете огня, как они колышутся. У нас на глазах мистер Рочестер выбрался на крышу из люка, и мы услышали, как он крикнул: «Берта!» и пошел к ней. И тут, сударыня, она как завопит! Как прыгнет! И вот уже лежит во дворе, разбившись».

Именно в таких ситуациях проверяется по-настоящему человек. Зачем Эдвард идет на крышу за женой, хотя давно «всем сердцем хотел бы, чтобы всему этому пришел конец»?

Потому что Эдвард — чуть ли не единственный на свете, кто продолжает относиться к ней как к человеку. Что бы между ними ни было и как бы ни было. Есть, конечно, у Берты старший брат, но тот один раз приехал поплакать и поумолять, чтобы с ней хорошо обращались. И уехал себе восвояси. Тяжелую ношу взвалил на себя и несет Эдвард, не любя, временами ненавидя, но никогда не забывая, что то, что осталось от жены, — человек.

Это очень много, очень.

Да, но бензопила в виде балки все равно с ним случается. «Ну а как миссис Рочестер бросилась с парапета и он уже по парадной лестнице сбегал, раздался страшный грохот. Крыша провалилась. Его вытащили из развалин живым, но совсем искалеченным. Балка так упала, что немножко его прикрыла, да все равно один глаз повредило, а левую кисть так размозжило, что мистер Картер, лекарь, ее тут же и отнял. Уцелевший глаз воспалился, и он перестал им видеть. Теперь он совсем беспомощным стал — слепой калека».

Почему?

Все потому же. Если человек не понимает по-хорошему, ему не без сердечного сокрушения, но объяснят Сверху по-плохому. «Божественное правосудие свершилось: одна за другой на меня посыпались беды. Я прошел Долиной Смерти. Грозны Его кары, и назначенная мне навеки научила меня смирению».

Но и то не сразу.

«Лишь недавно, Джейн, совсем недавно распознал я Руку Божью в моей роковой судьбе. И почувствовал сожаление, раскаяние, возжаждал примирения с моим Творцом. И возносил к нему молитвы. Очень короткие, но глубоко искренние».

Совсем недавно — это «четыре дня назад, вечером в прошлый понедельник. Мое душевное состояние непонятно изменилось: исступление уступило место горю, угрюмость — печали. Мне давно казалось, что ты умерла, ведь я так и не сумел тебя отыскать. И вот в ту ночь, очень поздно (по-моему, это было между одиннадцатью и двенадцатью часами)... я вознес моление Богу поскорее послать мне смерть, если на то будет Его воля, и ввести меня в мир грядущий, где у меня есть надежда воссоединиться с Джейн. ...И я спросил Бога в муках и смирении, не достаточно ли долго терплю я отчаяние, боль, терзания и не дано ли мне будет вновь вкусить блаженство и покой. Я признал, что сполна заслужил свою кару, но сил терпеть и далее у меня не осталось. Я молил, молил, и невольно с моих губ сорвались слова — альфа и омега упований моего сердца: «Джейн! Джейн! Джейн!»

Немало времени потребовалось, однако, чтобы человек наконец понял, что следует в себе изменить. С середины сентября, когда случается пожар, до конца мая. Больше восьми месяцев Джен проводит вдали от Эдварда, который, блин, все никак не хочет сломить свою гордыню. Впрочем, что ж делать, служение — оно такое, оно служение.

Надо отдать должное Тем, Кто Сверху: в ту же минуту, как у Эдварда происходит душевный переворот, они дают ему надежду, а Джен — освобождение от Сент-Джона и разрешение приехать.

Она знает о действиях Тех, Кто Сверху больше и Эдварда, и уж тем более Сент-Джона. Знает практически все необходимое — и о служении, и о том, как и когда, собственно, развязан кармический узел. Но молчит — «хотя сама продолжала размышлять об этой тайне». Вероятно, будет молчать и дальше. И это, пожалуй, правильно.

Теперь, с новым, изменившимся, Эдвардом можно и строить жизнь. Конечно, каменной стеной в браке он не будет — но ею станет Джен, отсюда, между прочим, знаменитая формулировка, открывающая эпилог: «Читатель, я взяла его в мужья». А так — многие свои недостатки Эдвард весьма успешно преодолел. Вот, например, научился же человек ценить и заботиться. «Рано поутру я услышала, что он встал и бродит из комнаты в комнату. Едва Мэри сошла вниз, как до меня донесся вопрос: «Мисс Эйр здесь?», а затем: «В какую комнату вы ее поместили? Стены там сухие? Она встала? Пойдите спросите, не надо ли ей чего-нибудь».

Он научился понимать несказанное. «Он уверен, что я натерпелась куда больше, чем призналась ему».

Он даже научился отпускать. «Но что толку горевать. Джейн, оставь меня. Отправляйся к Риверсу, выходи за него замуж... Ты нашла свой путь... с мужем. Которого ты избрала».

И он научился быть благодарным Богу. «Благодарю Творца моего, что, карая, Он не забыл о милосердии. И смиренно молю Искупителя моего дать мне силы впредь вести более чистую жизнь, чем я вел раньше».

Когда-то еще в детстве подруга моей Маман, хороший практичный человек, сетовала, что «больно уж долго они разговаривают, когда она вернулась, что тут разговаривать-то». Типичное отношение к «Джен Эйр» как к картонно-любовному роману. Она вернулась и упала в его объятия. Быстренько свадебку, койку и счастливый конец.

Нет уж. Картонки картонками, а литература литературой. Важно не то, переспит ли Джен с Эдвардом, вернувшись к нему. Хотя я полагаю, что они не ждали три дня до свадьбы, и уже следующую ночь Джен провела в комнате и постели Эдварда. Если они и так едины, какой смысл ждать официальной регистрации?

А они едины и счастливы, и в их разговорах немедленно появляются забавные моменты. Сцена же, когда Джен объявляет слугам о бракосочетании, и вовсе пронизана юмором (как вообще часто случается в этой якобы трагической и безысходной книге). «Когда мы вернулись из церкви, я пошла на кухню, где Мэри стряпала обед, а Джон чистил ножи, и сказала:

— Мэри, сегодня утром мы с мистером Рочестером поженились.

Экономка и ее муж оба принадлежали к тем порядочным флегматичным людям, которым в любое время можно сообщить самую ошеломляющую новость... Мэри, правда, отвернулась от плиты и, правда, уставилась на меня. Правда, ложка, с помощью которой она поливала жиром пару жарящихся кур, минуты три висела в воздухе неподвижно, и ровно такой же срок ножи Джона не прикасались к точильному камню. Однако Мэри, вновь нагнувшись над своими курами, сказала только:

— Вот как, мисс? Подумать только!

...И опять занялась курами. Джон, когда я посмотрела на него, ухмылялся до ушей.

— Я Мэри говорил, что так все и обернется, — сказал он, — я знал, что мистер Эдвард... сделает. И уж времени зря терять не станет. А лучше он и придумать не мог, так мне сдается. Желаю вам счастья, мисс! — И он почтительно мне поклонился».

Превосходная, очень жизненная, забавная и точная сцена, в которой, на мой взгляд, Бронте опять же проходится каленым железом по любовным картонкам.

Ну, дальше уже совсем то, что происходит, когда заканчивается бурный роман и начинается счастливая семейная жизнь. Джен очень много работает, занимаясь Эдвардом, так много, что у нее не выходит оставить при себе Адель («все мои заботы, все мое время теперь... были необходимы моему мужу»). Но ничего, проблема решается — «я подыскала пансион с более мягкими правилами и достаточно близко, чтобы почаще ее навещать, а иногда и брать домой погостить. Я следила, чтобы она никогда ни в чем не нуждалась». Через два года зрение Эдварда несколько улучшается — «тьма перед его уцелевшим глазом становится менее плотной». Думаю, все-таки слепота и тьма Эдварда есть достаточно ясное указание на то, чем он страдал до душевного переворота, так сказать, отражение духовного плана на физическом. Но рядом с Джен он прозревает — во всех смыслах.

«Мы с ним поехали в Лондон. Он прибегнул к помощи именитого окулиста, и в конце концов этот его глаз вновь обрел зрение». Именитые окулисты стоят немало, и на этом месте следует прояснить денежный вопрос. Почему-то в советское время часто писали, что героическая Джен возвращается к ослепшему и обедневшему мистеру Рочестеру и с ним остается (надо думать, с пролетарской гордостью презирая денежный вопрос). На мой взгляд, это фигня. Не в Торнфильд-Холле же заключалось огромное состояние Рочестеров. Скорее, роскошная резиденция рода, которую нужно содержать на уровне, тянула на себя кучу денег. А так-то доходы Эдварда позволяли ему и виллу на Средиземном море иметь, и годами путешествовать по европейским столицам, ведя светский, то бишь недешевый, образ жизни.

Плюс к тому Джен сама теперь не бедна, хотя на светскую жизнь что в Европе, что в Англии ей вряд ли хватит. С деньгами мужа им бы хватило. Но зачем? Они могут жить где хотят, хоть в том же Ферндине, если привести в порядок что само поместье, что окружающий «сырой лес», на опушках которого, впрочем, чудесные, вполне здоровые луга (см.объяснение Джен и Эдварда на таком лугу). Они общаются с теми, с кем хотят. Потребуется заняться образованием сына (первенец у них рождается уже после прозрения Эдварда), — займутся, и это не будет напряжно.

Кстати, семья бывает в Европе, и, видимо, не раз. Иначе где бы Джен «довелось увидеть paysannes и Bäuerinnen» (которых она, кстати, находит «невежественными, грубыми и полными суеверий в сравнении с моими мортонскими девочками»).

А где-то через шесть лет после свадьбы Рочестеры приезжают в Ловуд и закрывают старый долг Джен, оставив знак немеркнущей любви к Хелен Бернс. «Пятнадцать лет после ее смерти могила оставалась заросшим травой холмиком, но теперь на него положена плита из серого мрамора с ее именем и словом «Resurgam».

В общем, служение Джен продолжается, только теперь мирно, спокойно, без экстрима. Счастлива она и счастливы все вокруг нее. И нет ни малейшей натянутости в таком финале.

Нам остается разобраться только с одним человеком — и тем, почему именно о нем говорится в финале книги.

В день свадьбы Джен написала родным — отдельно «в Мур-Хаус и в Кембридж, сообщая о своем браке, и подробно объяснила, почему поступила так. Диана и Мэри от всего сердца меня поздравили, и Диана добавила, что приедет повидать меня сразу же, как кончится наш медовый месяц». Мэри, более интровертная, ждет приглашения, но в дальнейшем обе сестры, благополучно вышедшие замуж, «по очереди раз в год приезжают погостить у нас, а мы гостим у них».

«Как принял это известие Сент-Джон, я не знаю», — пишет Джен. Я, правда, осторожно сказала бы, что она не хочет знать, но, несомненно, догадывается. Так-то что у Джен, что у нас есть два свидетельства того, что кузен принял известие очень, очень тяжело.

Во-первых, это громкое молчание самого мистера Риверса. Он не просто не находит в себе сил ответить — он и через полгода, написав «спокойное и доброе, хотя и очень серьезное» письмо Джен, ни словом не упоминает «ни про мистера Рочестера, ни про мой брак». Причем пишет он уже из Индии, где наверняка хлебнул горя, столкнувшись с реальной, а не взмечтанной работой миссионера. Короче, от бензопилы Тех, Кто Сверху он не ушел, и она оказалась ему на пользу.

Во-вторых, это опять-таки молчание, но уже на троих — двух сестер и кузины. Мы ничего не знаем о том, как вел себя Сент-Джон, вернувшийся в Мур-Хаус. Сказала ли ему Диана, что он идиот? Или он был в таком состоянии, что она его пожалела? Все это глубоко личные и очень болезненные моменты, в которые может соваться только вообразивший себя идеальным пастырем и образцовым миссионером Сент-Джон. Диана и Мэри так-то на минуточку даже о той катастрофе, от которой бежала до их крыльца Джен, никогда не спрашивают. Захочет рассказать — ее выслушают. Не захочет — сделают вид, что больной темы не существует.

Полагаю, сестры само имя Эдварда и тем более непростую истории их с Джен отношений узнают только из подробного письма кузины после свадьбы.

Но что столь же подробное Джен пишет Сент-Джону? Основные точки он знает и так. Скорее всего, именно ему, только ему одному, она рассказала, как ей был дан знак Свыше. Сент-Джон, как помним, объявляет себя то солдатом Бога, то почти что Богом и вообще претендует на точное и эсклюзивное знание Божьей воли и абсолютной истины. После прочтения письма Джен он должен оказаться в двойном нокауте: не только как мужчина, но и как служитель Божий. Ничего-то ты не знаешь, Сент-Джон Риверс.

Что до Джен, то она в общении с сестрами, похоже, обходит молчанием период своего тяжкого не то романа, не то рабства в сочетании с легким умопомешательством. Было и прошло. Между прочим, Мэри выходит замуж за «священника, университетского друга ее брата» мистера Уортона. По логике, он один из тех, с кем ездил прощаться Сент-Джон в Кембридж. Не исключено, что он наблюдал реакцию друга, получившего письмо от кузины, и уж точно должен что-то знать. А от него Мэри. А от Мэри Диана. Но никто никогда не поднимает этот вопрос в присутствии Джен.

Так что да, реакция пастыря была тяжелая, скорее всего, некрасивая, а может быть, даже с бурными эпизодами. При этом Джен никто не винит. Сестры считают, что неправ был брат. Очень, очень неправ, за что и поплатился.

Но его все равно жалеют — ведь любят.

Однако как бы ни был раздавлен случившимся Сент-Джон, он не сломлен. Все-таки требовательность к себе и самодисциплина у него на высочайшем уровне. Надо понимать, он отплыл в Индию, как собирался, двадцатого июня. «Он вступил на избранную им стезю и следует по ней до сих пор» (Джен).

И наконец мы дошли до того, зачем же Те, Кто Сверху вызывали к мистеру Риверсу спецназ.

Чисто теоретически есть какой-то шанс, что Сент-Джон мог быть запасным вариантом судьбы Джен на случай, если Эдвард в своем «угрюмом богоборчестве» упрется окончательно — ну, или зарвется, вплоть до самоубийства. Кстати, некоторое стремление не то чтобы к суициду, но к скорейшему переходу в мир иной присутствует и у Эдварда, и у Джен. Один селится не где-нибудь, а в том самом «нездоровом» Ферндине, куда боялся отправить Берту, потому что «сырые стены вскоре избавили бы меня от нее». Другая вообще собирается заработаться до смерти в тропическом климате. Они, безусловно, гармоничная пара.

Однако если Эдвард и вправду не проникнется даже после бензопилы, и возвращение к нему невозможно, надо же Джен чем-то заняться в жизни. Индия, как она сама размышляет, вполне могла бы стать поприщем «благородной деятельности», и Джен показала бы там «энергию, о какой он [Сент-Джон] пока и не подозревает, усилия, каких он еще не видел». Но что-то в Джен (и я думаю, это жжжж не просто так, а продиктовано Теми, Кто Сверху) противится перспективе быстро и неизбежно погибнуть «под индийским солнцем»: «Я верю, что должна ответить «да», и все же я трепещу... ничто не отзывается, не шевелится во мне. Я не замечаю никакого просветления, не ощущаю особого прилива сил, не слышу голоса, советующего или ободряющего».

В общем, скорее нет, чем да. В принципе можно вообразить Джен, работающую в Индии, и можно вообразить Сент-Джона рядом с Джен. Но для того, чтобы Сент-Джон стал мужем Джен, ему придется наизнанку вывернуться, чтобы добиться ее любви. В противном случае вообразить их мужем и женой не получится от слова совсем.

Так что в принципе возможность получить Джен в жены у преподобного есть. Вот только у него нет никакой возможности получить ее в жены теми средствами, какие он употребляет. И так же, как мы можем понять, когда Эдвард потерял пусть исчезающе малую, но все-таки возможность, ничего не рассказывая, уехать с Джен в Европу, совершенно ясно, когда потерял свою исчезающе малую, но все-таки возможность уехать с Джен в Индию мистер Риверс. Это случилось в конце ноября-декабре, когда Джен настояла на разделе наследства и продавила его, а он страшно рассердился, возмутился, разгневался и вместо прекрасных дружеских отношений, где было место и взаимной поддержке, и шуткам, и откровенности, а главное — равенству, стал выстраивать схему «всех победил, и тебя победю-задавлю-подчиню».

Так что не для того вызван спецназ, чтобы выйти замуж за Сент-Джона.

А для чего?

Ну, Сент-Джон ведь у нас в миссионеры собрался. И с очаровательной наивностью считает, что ему будет достаточно таких качеств, как «умение и сила, смелость и красноречие — все лучшие качества солдата, государственного мужа и оратора, ибо все они необходимы хорошему миссионеру».

Все так. Только список неполный.

Тот, кто хочет учить людей, вести людей и вообще работать с людскими сердцами и душами, должен, кроме Бога, любить и людей.

Или же будет, как в знаменитом тексте: «И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».

Есть ли любовь у Сент-Джона в его последний английский год? Есть. Но, как бы это поточнее, скудная и своеобразная. И даже проникновенная ласковость, с которой он разговаривает в последний вечер, проведенный Джен в Мур-Хаусе, — это вряд ли то чувство, которое необходимо истинному пастырю. Как правильно замечает Джен, «один час молитвы не изменил его натуру, а только возвысил».

Происходит ли в Индии у Сент-Джона духовный переворот? Изменилась ли его натура? Думаю, что да. Потому что он стал хорошим миссионером. Джен знает о его пути немного, только из их «постоянной, хотя и довольно редкой переписки». Письма Сент-Джона спокойны и добры, он «надеется, что я счастлива, и уповает, что я не из тех, ко живет в свете без Бога и помышляет лишь о земном и суетном».

Что он «твердый, верный, преданный, исполненный энергии света и истины», мы и так знаем. Но, похоже, пастырь научился быть защитником. «Пусть он суров, пусть требователен, пусть даже все еще честолюбив, но суров он, как воин Великое Сердце, оберегающий вверившихся ему паломников от дьявола Аполлиона».

Может быть, при всех своих недостатках Сент-Джон даже стал хорошим человеком. Но для этого он должен был пройти через потерю Джен и осознание того, что не с ним, а с ней говорят Те, Кто Сверху, и не он, а она — их орудие. Если это не бензопила, то я уж и не знаю, что — бензопила.

Так что трудами Тех, Кто Сверху Джен ни много ни мало спасает целую Индию от, так сказать, неокультуренного Сент-Джона.

Круто.

Но почему именно рассказом о судьбе Сент-Джона завершается книга?

Как мы помним, Джен предпочитает никогда не оставаться в долгу у людей, когда судьба ее с ними разводит. Случай Сент-Джона в этом плане — самый сложный из всех. Это не сестры Рид, которым Джен на прощание облегчает сборы, это не Эдвард, все подарки которого она оставляет, уходя. Это, наверное, чем-то похоже на надгробную плиту, положенную на могилу Хелен Бернс. Любовь Джен, ее восхищение, ее радость, что все сложилось так, как сложилось — финал ее истории.

Конечно, именно такой финал — счастливый для Сент-Джона. Он хотел «обрести место в первом ряду спасенных — тех, кто непорочен стоит перед престолом Божьим»? Он это сделал. И Джен, вырвавшись от него, ему не помешала, напротив, помогла. Он хотел умереть «возле вод Ганга... когда меня скует иной сон на берегу более темной реки»? Он умирает и готов к этому. «Никакой страх не омрачит последний час Сент-Джона, ум его будет ясен, сердце исполнено мужества, надежда неугасима, вера тверда».

Вспомним перевод Введенского и сжатую им до двух фраз историю последних десяти лет доблестного миссионера: «Мистеръ Сен-Джонъ Риверсъ уѣхалъ въ Индiю и сдѣлался тамъ отличнымъ миссiонеромъ. Онъ не женатъ».

Это не голос Джен Эйр. Для нее очень важно, чтобы, пройдя длинный и тяжелый путь и приняв много решений, она нигде и никому не испортила жизнь. С Сент-Джоном, как и с остальными, ей удалось.

Книги пишут не для того, чтобы им верили, а для того, чтобы над ними думали. Не относитесь к «Джен Эйр» как к любовно-картонному роману, который примерно наполовину из нее вырос (вторая половина — это Остин, плюс один-два процента иных источников, которыми можно пренебречь). Это книга не для жвачки, почесывания своего либидо / эго и прочих попыток уйти от реала. Это как раз очень ценное руководство в плане понимания реала. Нельзя любить выдуманного человека, широко закрыв на него глаза и сопротивляясь с возмущенным писком, когда глаза приходится открывать. Можно любить грешных и несовершенных людей, даже совершающих плохие поступки. Можно и нужно прощать грешников. Категорически нельзя прощать грех. Никогда нельзя забывать о чувстве собственного достоинства, в противном случае способствуешь своему разрушению. И так далее, я уж не буду повторяться.

Все персонажи Бронте — живые и очень достоверно прописанные люди. Нет в жизни инфернальных теток и не менее инфернальных попечителей приюта, есть не слишком умная, совсем не добрая и плохо фильтрующая базар баба, помешанная на своих детях, и с ней упоенный Планом идиот. Нет героического романтического героя Эдварда, есть слабак, болтун и невротик, не способный обрести счастье в пределах своего круга и нашедший себе женщину из условных низов. Куча таких неудачников, вполне себе исторических персон, включая представителей русской аристократии, женилась на актрисах, кокотках, гувернантках, и только они в реале и женятся на тех, кто кастой ниже. Иногда такие союзы были счастливыми. Нет идеальных родственников, которых обретает героиня за свои муки вместе с наследством, есть Сент-Джон Риверс. И так далее, уж я не буду повторяться.

При этом невозможно должным образом оценить хоть Эдварда, хоть Сент-Джона, не поняв, из каких глубин они выкарабкиваются, чтобы стать хорошими людьми.

Это книга с прекрасным языком, где много не только эмоций, но и юмора. Много света. И всегда, помимо веры и любви, есть надежда.

Ну и, разумеется, это совершенно особенная и неповторимая книга о том, как человек идет по пути, начертанном Теми, Кто Сверху, и его нежнейшим образом по нему ведут. Как в той притче, где человек оглянулся на свой жизненный путь и увидел две цепочки следов, своих и своего ангела. Но в самые трудные минуты жизни следы второго путника исчезали. Почему же ты меня бросал? — спросил человек своего ангела. Я не бросал тебя, я нес тебя на руках, ответил тот.

P.S. Приношу свою глубокую благодарность адекватным читателям. Я писала это для вас. Что до остальных, то мне их немного жаль, но не так чтобы сильно. Со всей ответственностью сообщаю, что в мои функциональные обязанности не входит ничье воспитание, и я совершенно не способна заменить Тех, Кто Сверху с их широким спектром методов убеждения, вплоть до бензопилы. А так — человек бывает способен что-то понять только тогда, когда у него достаточно силы, чтобы это понять, говаривал Кастанеда. Пусть ваш «ум будет ясен, сердце исполнено мужества, надежда неугасима, вера тверда», глаза открыты, а чувство юмора — неизменно. Если же чего-то нет, то, будем надеяться, со временем приложится. И даже без бензопилы.

Конец.

anna-y.livejournal.com/